История анархизма. Кропоткин

Пьер Кропоткин

С тех пор, как человеческий социум перешагнул порог первобытной общины и организовался в государство, умы философов занимают вопросы построения идеального общества. Его теоретиков можно разделить на две категории: этатисты и эгалитаристы. Первых устраивает, с некоторыми оговорками, существующий порядок вещей и общественный строй. И его совершенствование, реформирование, по их мнению, должно привести к тому самому идеалу человеческого общежития. Вторые не приемлют текущего порядка вещей, и видят выход в деструкции господствующего порядка и построении общества совершенно иного типа, с равными и счастливыми людьми.

С одной стороны — Конфуций с концепцией «доброго государя», с другой — Мо-цзы, с проповедью всеобщей доброты. На каждого Платона находился свой Эпикур, сдержанного Вольтера сменил неистовый Руссо. Его последователи совершили Революцию, обратив в руины Старый феодальный порядок и установив власть буржуазии, которая, естественно, не устроила народ, оказавшийся, словами Кропоткина, «под новым ярмом». И тогда явился Сен-Симон с философией социализма, первым вразумительно сформировавший концепцию бесклассового общества, а Бабеф даже попытался осуществить ее на практике. И, несмотря на его поражение, перед человечеством открылся ясный ориентир эгалитарного социума, и споры возникали лишь в его организации. Марксу нужно было доминирование пролетариата, а Пьер Прудон видел корень зла в государстве, как таковом. Основной порок капиталистического общества — погоню за наживой, —он предлагал вылечить отменой денег: все производители должны были перейти к прямому обмену товарами, без извлечения прибыли. Этот несомненно прогрессивный тезис имел откровенно слабую сторону: буржуа не станет ничего производить или продавать без прибыли. Это его имманентная черта, которой лишить просто невозможно. Одно и то же, что отучить ребенка от игрушек. Дельцы, подобно вирусам, созданы для паразитизма. Лишить их предназначения — химера. Это понимали и сами прудонисты. Но вот другая идея Прудона — антиэтатизм, безгосударственная организация социума, оказалась необыкновенно сильной и живучей, положив начало развитию философии анархизма. Самыми яркими последователями Прудона стали Бакунин и Петр Кропоткин.

Следует отметить, что термины «анархизм», «анархия» в речах буржуазных ораторов использовался как жупел для дискредитации политических противников: в 1793 г. жирондисты называли монтаньяров «анархистами», в России XIX века мещанам внушали, что все революционеры — анархисты, стремящиеся разрушить великодержавный порядок в угоду свой беспричинной злобе, а никак не из сопереживания к угнетаемому и забитому народу. Удивительное дело, но теперь, спустя полтора столетия, этот «тезис» продолжает жить и даже процветать в умах не сильно политобразованных граждан. В то время как именно гуманное начало, стремление к обществу, целью которого является счастье, направило Кропоткина по пути научного анархизма. И никакого отношения к махновскому сброду, его учение не имеет — напуганные враги русской Революции сумели очернить даже черное знамя. В то время как патриарх анархизма жил в Советской России, встречался с Лениным и, впервые за 45 лет, издавал свои труды на родине. И в них не было и намека на призыв к бандитизму и грабежам.

Упомянутое выше гуманное начало проявилось уже в детстве —его отец, классический крепостник, приказывал пороть дворовых на конюшне. Вовсе не из жестокости, а в силу существующих нравов, когда крепостные за людей не считались — в наше время ведь никого не шокирует жокей, погоняющий лошадь хлыстом. Зато Петр, подобно Тургеневу, проникался чувством вины и жалости, и уже тогда задумывался над вопросами вопиющей несправедливости существующего порядка. Кропоткин понимал описанный Тургеневым нигилизм, видел в нем реакцию на лицемерное общество угнетения. Вслед за Руссо, он выступает против роскоши и даже искусства, которое считает ее порождением. В «Нигилизме и нигилистах» он говорит: «всякий предмет искусства покупается на деньги, выколоченные из голодающих крестьян и обираемых работников», «пара сапог важней всех утонченных разговоров про Шекспира». В «Записках революционера» он клянется: «Я дал слово отдать жизнь за дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы - я буду с ними».

Две стороны действительности сделали Кропоткина убежденным революционером: с одной стороны дикости российского самодержавия, с другой — страшные события, происходящие на другом конце Европы. 1848 год. Во Франции, которую Кропоткин справедливо считал родиной революционных традиций, в Париже, давшем миру столько прогрессивных мыслителей, без суда и следствия расстреливали тысячи людей. Залпами, прямо на улицах. Кавеньяк, этот новый Сулла, уничтожал тех, кто совсем недавно, в очередной раз, добыл власть для буржуазии, и теперь она спешила отблагодарить свой народ —новое ярмо натирало шеи в кровь. 23 года спустя, все повторилось трагедией Парижской Коммуны: пьяные мюскадены пировали на трупах коммунаров, уцелевших революционеров сослали в Каледонию, а на Монмартре — голгофе Коммуны, — поспешили возвести Сакре-Кёр, эту «бородавку Парижа» (Verrue de Paris).

Кропоткин, прекрасный историк, автор исследования о Великой французской революции, пришел к логичному выводу, что без боя буржуазию не устранить. В своей программной работе, печатавшейся в его газете Le Révolté (Мятежник), в главе «Экспроприация» Кропоткин пишет: «Революция уже близко. Буржуазия понимает это, и готовится к сопротивлению, — разумеется, силой. Другого способа решения споров она не знает и не хочет знать. Она готова перебить сто тысяч рабочих, двести тысяч, и вдобавок десятки тысяч женщин и детей, лишь бы сохранить свое господство. Остановит ее, конечно, не ужас массовых избиений: то, что произошло в Париже на Марсовом поле в 1790 г., в Лионе в 1841, наконец, опять-таки в Париже в 1848 и 1871 гг., достаточно доказало, на что способна буржуазия. Для этих господ, для спасения их капитала и права на праздность и порочную жизнь, все средства хороши!» И далее развивает свою программу:

«Кровавая борьба, к которой мы должны быть готовы не меньше буржуазии, представляет для нас лишь один из эпизодов. Если мы обуздаем буржуазию, а затем оставим все по-прежнему, это ни к чему не приведет.

Наша цель гораздо шире, наши стремления неизмеримо выше. Мы стремимся к уничтожению эксплуатации человека человеком. Мы положим конец безобразиям и порокам, преступлениям —неизбежным спутникам праздной жизни одних и порабощения, нравственного и умственного, других. Многовековая история завещала решение этой задачи нам. И это решение: Экспроприация и Анархия. Если общественные богатства останутся у тех, у кого они сейчас, революция будет всего лишь бунтом. На рабочих вновь накинут ярмо, а белый террор потомит нас в крови, как во время Парижской Коммуны».