Предисловие

 

        Часто представление публики о каком-либо предмете разительно отличается от его истинного состояния. Легенда о «короле Артуре» в ходе длительного процесса мутаций в английских эпитомах[1], переделках и голливудских пеплумах[2], превратилась из антианглийского эпоса о героической неравной борьбе кельтов-бриттов с англосаксонскими варварами, сочиненного кельтскими бардами в утешение современникам, в один из символов англо-американской культуры! Баснословный король Артур из бретонского национального героя, Понтиака[3] и Тибаттона[4] Британии, мутировал в некий псевдокультутрный «мем», о происхождении которого люди ничего не знают, кроме того, что он «английский». И это невзирая на факт, что английской литературы в период создания этого памятника вовсе не существовало, а артуровский цикл пришел в английскую культуру, отстающую от французской на три столетия, лишь в XV в.

​

          А был ли мальчик (Артур в бриттском эпосе)? Что нам известно о содержании собственно кельтских легенд? Как в эпос, созданный родовым обществом, попали рыцари, замки и прекрасные дамы? Как кельтская мифопоэтическая традиция интегрировалась в средневековую культуру и стала «бретонским циклом» рыцарских романов? Когда и как там оказались персонажи и символы,   которые и ныне на слуху?  

​

        Поиск ответов потребует экскурса в историю Британии, мимолетного обзора великолепной французской литературы XI—XIII вв. (достойной куда большего внимания) и знакомства с французским рыцарским романом, породившим и развившим «Артуриану».

​

        Очерк написан в синтезе двух традиций: литературной и исторической, прослеживается связь литературных явлений с историческими событиями.

​

        Примечание по чтению: в случаях, где «устоявшееся» написание имен бесконечно далеко от оригинала[5], они даются в национальных формах — то есть пишутся так[6], как звучали в то время или ныне (если старое звучание не определено) на родном языке. Привычное написание в данных казусах приведено в скобках (первый раз), кроме очевидных (Альенора—Алиенора). Номы и топонимы «артуровского мира» даны в филологической традиции, а не в «популярной», с которой могут расходиться.

    

        На обложке: фрагмент magnifique шкатулки из слоновой кости Assaut du château d'amour, около 1310 г. (Musée de Cluny, N° Inventaire : Cl. 23840), украшенной сценами из куртуазных романов. В списке  «Роман о розе», «Тристан и Изольда», романы Кретьена де Труа «Персеваль», «Ланселот», «Ивен», «Клижес» (аллюзия в представленном фрагменте).

​

Песнь отчаяния скорбной эпохи

 

        Прежде чем приступить к изложению сути бретонской традиции, следует понять среду, в которой она родилась.

​

        С IV в. Orbis romanus[7] подвергается нашествию варваров. Огромная империя, раздираемая внутренними противоречиями, неспособна справиться с опасностью. В надежде спасти Италию от вторжений, Равенна[8] в 407 г. отзывает часть мобильных[9] легионов из Галлии, все — из Британии. Тут же многочисленные орды варваров — вандалов, свевов, аланов — переходят рейнскую границу, отбрасывают номинально защищающих ее федератов-франков, прорывается вглубь страны, сея повсюду смерть и разрушение.

​

        Но если в Галлии возмущенные галло-римляне вместе с оставшимися легионами берут дело защиты в свои руки, провозглашая императором Константина (407—411 гг.), который очищает страну от врагов[10], то Британию, наоборот, к 410 г. покидают немногочисленные римские граждане, оставляя бриттов в одиночку сдерживать пиктов, вытесняемых скоттами из Каледонии (будущей Шотландии).  

 

        Вскоре появляется куда более страшная опасность: в середине столетия на остров стали прибывать англы, саксы, юты из породы германских дикарей[11], о которых еще Цезарь писал, что они настолько ксенофобны, что не терпят никого рядом с собой на многие мили вокруг[12]. Полтора столетия, до VII в., захватывали они территорию острова в границах современной Англии, истребляя стоящих у них на пути автохтонов. Бритты сопротивлялись с отчаянием обреченных. Тогда и возникла среди них легенда о доблестном Артуре, герое, спасителе народа. Очевидно он имел прототипы, реальных вождей кельтских племен, так и не спасших свой народ.

​

        Бритты смогли удержаться лишь в изрезанном лесистыми горами Уэльсе[13] и агрикультурно скудных меловых холмах Корнуолла. Страна обратилась в прах, варвары стерли все следы римской культуры. Исчезло христианство, церковь сохранилась  на островах лишь в Ибернии (Ирландии)[14]. Города и виллы лежали в руинах, хваленые римские дороги заросли травой. Не осталось места бриттам. «Чем более опустошает иное племя соседние земли и чем обширнее пустыни, ее окружающие, тем больше для него славы. Истинная доблесть в глазах германцев в том и состоит, чтобы соседи, изгнанные из своих земель, уходили дальше и чтобы никто не осмеливался селиться поблизости от них»[15].

​

        Почему именно с бриттами случилась такая трагедия? Нигде в других частях империи, раздираемой варварами, подобного не произошло.

​

        Здесь, роковым образом, сошлось сразу несколько факторов, неприсущих вторжениям в прочие части империи. В материковых провинциях коренное население многократно превышало численность пришельцев. Например, в Галлии варвары не превышали 10—15%[16] населения. Они бы физически не смогли истребить или прогнать автохтонные народы. Наоборот, те имели шансы избавиться от пришельцев, ибо варвары располагались в римских провинциях с их молчаливого согласия, с их помощью. Вот как объясняет это странное, на первый взгляд, обстоятельство, клирик Сальвиан из Марселя: «В наше время, — негодует он в трактате «Об управлении божием» (De gubernatione Dei[17])— единственное желание римлян состоит в том, чтобы не пришлось опять когда-нибудь подпасть под римские законы. Единственная и всеобщая мечта римского простолюдина — жить с варварами. И мы еще удивляемся, что не можем победить готов, когда сами римляне предпочитают быть с ними». «Они ищут у варваров римского человеколюбия, так как не могут вынести варварской бесчеловечности римлян»[18].

​

        Наконец, культурный уровень населения большинства провинций римской империи, например, Галлии, был намного выше его у германцев, не имевших ни письменности, ни развитой агрикультуры, ни закона. Поэтому варвары охотно перенимали галло-римские обычаи, язык, христианскую религию; создавали своды законов, по примеру римских — широко известные лексы[19] (lex, leges). Это был процесс ассимиляции — за пару столетий галло-римляне растворили пришельцев в своей среде. При дворе Карла Великого говорили на римском (романском) языке, как тогда называли выросший из латины старофранцузский язык.

​

        В Британии, напротив, автохтонное население численно не превышало захватчиков, его культурный уровень стоял незначительно выше варварского, оно уже освободилось от римского ярма и не могло рассматривать пришельцев как союзников в борьбе с угнетением.

​

       Следует упомянуть еще один момент. Империю разрывали варвары, в основном, уже затронутые цивилизацией: они десятилетиями жили на римских территориях в роли федератов, их вожаки служили в римской армии, как тот же Аларих, их действия коррелировали с целями определенных враждующих группировок Рима, его населения[20]; многие из них принимали арианскую форму христианства, как более «демократичную». В Британию же вторглись чистые дикари, сродни кимврам, — в свое время уничтоженным Гаем Марием, — обитавшим на том же ютландском перешейке. Об их соседях хавках римские историки рассказывают, как о совершенно примитивном племени, собиравшем для питья дождевую воду в ямы, не знавшем ни земледелия, ни даже охоты, промышлявшем исключительно рыболовством и морским разбоем: «Тогда же хавки, <…> подошли на легких судах к Нижней Германии [галло-римская провинция на левом берегу Рейна] и до прибытия Корбулона опустошали ее набегами; их предводитель Ганнаск разорял главным образом галльский берег, хорошо зная, что обитатели его богаты»[21]. 

      

        Уцелевшие бритты переправились через Ла-Манш — в Арморику, которую вскоре стали называть Бретанью, по этнониму новых поселенцев. Здесь происходила la pénétration pacifique (мирное проникновение), поскольку полуостров населял родственный кельтский народ с близкими языком, культурой (романизация слабо коснулась Бретани)[22]. Поэт, придворный клирик IX в.  Эрмольд ле Нуар, хорошо знакомый с каролингскими  хрониками о Бретани, сам там побывавший, в своей поэме говорит, что галлы амикально[23] приняли бриттов, поселили их рядом, и «они вместе возделывали поля». Постепенно две этнические группы взаимоассимилировались, оформившись в новую народность — бретонцев. Изолированные в своих анклавах корнуэльцы и валлийцы развивались обособленно. Языки всех трех этносов постепенно расходились, удаляясь от своей общей основы. Но не настолько, чтобы забыть вербальные памятники. По обоим берегам Ла-Манша барды по-прежнему тешили сердца компатриотов историями про баснословного вождя и его соратников.

​

________________________________

​

[1] Epitome — краткий пересказ старинных текстов.

[2] Масштабная постановка на (псевдо)историческую, мифологическую или библейскую темы. от. peplum (из греч.) – роскошное платье, мантия, нариц. от одеяния Афины, выставляемого в праздник Панафиней. 

[3] Вождь алгонкинов, возглавлявший борьбу против англичан в 1763-65 гг.

[4] Предводитель галлов Арморики (будущей Бретани), восстававших против римлян в 435 и 447 гг.

[5] Например, Иоанн (Безземельный). На французском языке уже тогда он звался Жаном, на англо-нормандском (т. е. нормандском диалекте французского), на котором он говорил, имя звучало как Джан, что через 150 лет дало английское «Джон». Аффриката дж, к XII в. исчезнувшая из французского языка, сохранилась в его нормандском диалекте, перейдя оттуда в формирующийся английский.   

[6] Насколько это возможно инструментами русского языка.

[7] Римский мир, римская держава.

[8] С 402 г. резиденция западных римских императоров находилась в этом сильно укрепленном городе. Рим, полный недовольных рабов, уже не казался надежным убежищем.

[9] В поздней империи войска делились на мобильные (comitatenses) — высокой боеспособности, и приграничные limitanei, состоящие из солдат-земледельцев, живших с семьями в прилагерных поселках-канабах.

[10] История древнего Рима. Под ред. В. Кузищина. М., 1982. с. 323.

[11] Semiferi (лат.) — полузвери, полуживотные.  

[12] Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. Книга IV, 3.

[13] Варварам не суждено было захватить Уэльс; к Англии его присоединят уже новые завоеватели острова — франкоговорящие нормандцы, в 1282 г. 

[14] Но оставалась сепаратной, не связанной с римским понтификом.

[15] Юлий Цезарь. op. cit. КнигаVI, 23.

[16] См. История Франции. Под ред. А. Манфреда. Т. I. М., 1972. с. 40.

[17] В ранних списках De providentia et iustitia Dei («О провидении и справедливости божьей»).   

[18] Salv. De gubernatione Dei. L. V. 5.

[19] Т. н. «правды». Фактически они не имели ничего общего с римским правом, являясь записями обычного права (неписаного закона, основанного на обычаях, отсюда и термин), но важен сам факт принятия латинской письменности и постулата о писаном законе, что свидетельствует об определенном культурном росте.

[20] Например, остготский вождь Тотила освобождал рабов и колонов, заручаясь, таким образом, их поддержкой.

[21] Тацит. Анналы. Книга XI, 18.

[22] Тем не менее, стоит отметить, что еще до римского завоевания социально-экономический уровень развития галлов заметно превышал британский. 

[23] Дружественно (<amical, amicalis).

​

Феномен французской литературы XI—XIII вв.

       

        Франция — центр европейского средневекового мира и ведущая его культура, — в Высоком средневековье[1] переживает экономический расцвет. Совершенствуется техника агрикультуры. Конная упряжка и тяжелый колесный галльский плуг с железным лемехом, возрожденная из античности водяная мельница и заимствованная на Востоке ветряная[2], система трехполья и мергель повышают эффективность сельского хозяйства, создавая излишек продуктов, что приводит к демографическому всплеску. За сто лет, с 1100 по 1200 гг. население выросло в полтора раза и достигло 9,2 млн. человек[3], впервые превысив население Галлии доримского периода[4].

​

        Рост благосостояния вызывает настоящий культурный взрыв. Повсеместно деревянные замки сменяются каменными. В центрах растущих городов вырастают грандиозные кафедрали, в Париже взмывает к небу Notre-Dame, которому суждено стать символом французской культуры. Вслед за материальной культурой прогрессирует и духовная. Недаром XII столетие называют веком французского Ренессанса, на которое он имеет как минимум не меньшее право, чем «классический» итальянский. Во Франции возникают первые в Европе (помимо Болонского) университеты: в Монпелье, Тулузе, Париже (1145 г.), Орлеане. Но если царящая в их стенах классическая латынь остается языком ученых схоластов и клириков, языком трактатов, ордонансов и хроник, то живой французский язык порождает литературу национальную, расцвет которой приходится на XII—XIII вв., и выходит далеко за границы Франции.

​

        Более высокая культура французского рыцарства покоряет соседние страны посредством литературы и языка. Поэтические рыцарские романы переводят на языки всех европейских стран, но чаще читают и слушают на языке оригинала, что способствует небывалой популярности французского языка. Он становится международным, наравне с латиной. Изучать французский является хорошим тоном. Даже в пиратской Норвегии «Королевское зерцало» XIII в. поучает, что знать французский язык совершенно необходимо для образованного человека[5].

​

      В германских землях пишется множество переделок и подражаний французским романам, через них усваивается огромное число французских слов, суффиксы ei, ien, eiren, etc. Adenet le Roi в своей поэме рассказывает, что все немецкие сеньоры, графы и маркизы, взяли за обычай держать в окружении своем французских наставников «для обучения французскому их дочерей и сыновей» (Pour aprendre françois lor [=leur] filles et lor fis). Влияние французского на итальянский проявляется столь сильно, что там складывается особый литературный франко-итальянский язык. Флорентинец Брунетто Латини пишет на французском свое главное сочинение Li tresors (1265 г.), Марко Поло — книгу о вояже на Дальний Восток. В итальянском так же сохраняется множество французских слов[6]. О влиянии французского на английский расскажем в соответствующей главе.

 

        Французская литература не являлась привилегией одних только нобилей. У народа еще раньше сложилась своя: плясовые песни праздников, «трудовые песни», которые пели во время работы, баллады, постурели, лирика любовная и даже сакрально-героическая, посвященная Второму крестовому походу короля Людовика VII. Все они записаны в XII—XIII вв. От более ранних остались лишь несколько фрагментов. Ждать, что они сохранились поныне в устной традиции совершенно наивно, — то же самое, что искать в Уэльсе или Бретани старушку, которая споет вам самый authentique VII в. вариант легенды об Артуре. Именно поэтому так важны те тексты, к изложению истории которых мы подойдем в следующих главах. Все памятники устной традиции, о которых говорим «сохранились», сделали это в записях: так называемых списках, которые стали составлять с XI в. (когда дорогой пергамент сменила доступная бумага), часто облеченными в новую, более совершенную форму. Об этом vide infra.

​

        Обилие поэтических форм и произведений во Франции, колоссально контрастирует с духовной нищетой соседних стран. Скажем, немецкий эпос, поднатужившись, выдал «Нибелунгов», как эхо того ужаса, который когда-то испытали германцы при виде полчищ Аттилы[7]. Прочий немецкий мифопоэтический материал— это, как правило, вышеупомянутые переделки с французского. В англосаксонских «королевствах» вовсе не родилось ничего примечательного. Это соответствует тезису Белинского о корреляции масштабов литературных памятников с «духом нации» (по поводу оды чухонской «Калевале»): «Особенно возбуждал в нас сомнение последний довод, в пользу превосходства финской поэмы над поэмами Гомера, состоящий в том, что финская эпопея в одно описание стеснила [вместила] весь национальный дух, тогда как Гомеру нужно было создать для этого две большие поэмы. Что ж тут мудреного? — думали мы. Иной национальный дух так мал, что уложится в ореховой скорлупе, а иной так глубок и широк, что ему мало всей земли»[8].

​

        Другой вид народной французской поэзии — героический эпос — дошел до нас в числе 90 chansons de geste (шансон де жест) XI—XII вв., буквально «песни о деяниях, подвигах». Это поэмы о реальных лицах и событиях, местами контаминированные и гиперболизированные[9], но часто имеющие историческую основу (даже сатирическая по сути Pèlerinage de Charlemagne). Французский героический эпос стал своеобразной «поэтической историей Франции» IX—XII вв., дал нам портрет современника, представление о его этических взглядах. Героические поэмы собирали, компилировали, слегка подвергнув литературной обработке, и исполняли жонглеры[10] — странствующие поэты-музыканты, — повсюду, где можно было собрать народ, речитативом, под звуки арфы или виолы. Поэмы были столь длинны, что жонглер мог их петь, с перерывами, по нескольку дней. Самую известную «жесту» вы наверняка слышали. Это «Песнь о Роланде». Она была настолько популярна, что родилось предание, изложенное Васом в «Бруте», что при Гастингсе (1066 г.) впереди войска Гильома Завоевателя ехал жонглер Тельефер, певший «Песнь о Роланде», вдохновившую французов на победу[11]. Апропо, наибольший цикл «жест» посвящен патрону Роланда и его двенадцати пэрам — «паладинам», как наиболее значимым и запавшим в народную память на тот момент; деяния Филиппа Августа и Людовика Святого были еще впереди. Chansons de gest вызвали подражания на всех языках Западной Европы[12] в XIII—XV вв. В Италию жеста попала с французскими жонглерами, и скоро ее исполняли местные cantastone, на ранее упоминавшемся франко-итальянском языке.

    

        Наконец, в религиозные Moyen âge не мог не возникнуть эпос сакральный, воспевавший святых мучеников и миракли. Самый ранний его образец — «Кантилена св. Евлалии» (около 890 г.), является первым известным литературным памятником на французском языке.

​

        Второй ветвью религиозного эпоса стали религиозно-героические поэмы о крестовых походах, где современные события отражены в стиле chansons de gest. В основном это были сочинения образованных людей, вероятно, имевшие под собой эпическую основу. Старейшая из дошедших (фрагментарно), написанная на окситанском[13] «Песнь об Антиохии» (прим. 1125—1130 гг.) о Первом крестовом походе, за авторством лимузэнского рыцаря Грегуара Бечады. Самая известная из круазад — «Песнь о крестовом походе против Альбигойцев» (La chanson de la croisade contre les Albigeois[14]), исполненная моноримными лэссами (главами) в двух частях, первую из которых написал клирик Гильем де Тудела в 1210—1214 гг., вторую завершил анонимный автор (предположительно из окружения последнего графа Тулузы Раймона VII) в 1228 г. «Песнь…» написана тоже на окситанском, и Гильем упоминает «…об Антиохии» в начале второй лэссы. Этически он явно настроен contra еретиков. Напротив, Аноним, естественно, на их стороне.

​

        К XI—XII вв. появляется клерикальная поэзия с сюжетами, аналогичными народным, но уже теологически проработанными, восходящими к латинским житиям святых. Их авторами становятся священнослужители или близкие к церковным кругам труверы. Первая известная поэма такого рода, «Плавание святого Брендана», написанная в 1121 г. для Аэлис, жены короля Анри (Генриха) I, англо-нормандским (то есть нормандско-французским, жившим в Англии[15]) анонимом, на основе латинской повести Navigatio sancti Brendani X в., синкретизировавшей агиографические сюжеты с древнеирландскими мифологемами. Это сплетение кельтского легендарного материала со средневековыми мотивами даст, в скором времени, тот артуровский цикл, который мы знаем сегодня. «Плавание…» полно баснословных рассказов о неизведанных островах, полных чудес и диковинных животных, вроде овец, размером с оленя. Двести лет спустя Данте интерполировал эти мотивы в поэму («Ад», XXVII), заставив Улисса «изведать мира дальний кругозор», то есть путешествовать из любопытства, а не страдать от дестинических[16] происков богов, как было у античных авторов.

​

        Другие дантовы предтечи visiones — «видения» святых о загробном мире, чистилище, также пользовались огромной популярностью. Замечательная поэтесса Мари де Франс, первой обратившаяся к бретонскому фольклору, в 1185 г. увековечила кельтскую христианскую легенду в Purgatoire de saint Patrice, о св. Патрике, умолившем бога явить чудо, дабы поколебать религиозный скепсис местного «короля». Бог внял, и в разверзшейся в горе пещере один из рыцарей короля нашел вход в чистилище, полное страдающих грешников, а далее виднелись райские сады. Чтобы представить масштабы популярности «Чистилища…», достаточно упомянуть о споре, который ведут до сих пор несколько ирландских графств за честь именоваться местом этого миракля. В XVII в. испанский драматург Кальдерон вывел легенду на подмостки театра в одноименной драме. Клерикальную поэзию на французском языке отличал от канонических латинских «житий» святых явный перевес авантюрной, приключенческой фабулы над собственно сакральной.

​

        Особняком стоит исторически точная, для своего жанра, поэма «Житие св. Фомы» Герна (Гарнье) Пон-Сент-Максанса, написанная по горячим следам, об убийстве архиепископа Фомы Бекета валетами английского короля Анри (Генриха) II у подножия церковного алтаря (1170 г). Одна из скульптурных групп собора в Шартре увековечила эту сцену.

 

        Рамки маленького очерка не позволяют дать развернутую картину затронутой темы. За ними остались колоссальная городская литература, рифмованные хроники и первые мемуары на французском, включая два описания IV крестового похода. Всем им будет посвящен следующий очерк. А пока мы составили лишь общее представление о феномене французской литературы Высокого средневековья (в первую очередь XII в.), вдохнувшей вторую жизнь в артуриану, и привели несколько фактов об уже наметившейся связи французского рыцарского романа с кельтской мифопоэтической традицией. Посему перейдем к aperçu[17] истории рыцарского романа.

​

__________________________________

 

[1] Высокое или Зрелое средневековье: XI—XIII вв. — период между «темными веками» (VI—X вв.) и поздним средневековьем (XIV—XV вв.). Коррелирует с периодом сложившегося старофранцузского языка, сменяемого в XIV—XV вв. стадией среднефранцузского.

[2] Водяная известна во Франции с IX в., в соседних странах с X—XI вв.; ветряную французские крестоносцы встретили во время Первого похода, он был чисто французским, потому в. м. раньше появились во Франции.

[3] История крестьянства в Европе. Т. II. М., 1986. с. 97.

[4] 6—8 млн. (История Франции. Т. I. М., 1972. с. 20).

[5] Сергиевский М. История французского языка. М., 1938. с. 45.

[6] Там же. с. 45—46.

[7] И как иллюстрация германской привычки купаться в крови. 

[8] Белинский В. «Главные черты из древней финской эпопеи Калевалы». Морица Эмана. 1847.

[9] Например, в «Песне о Роланде» напавшие на его отряд баски заменены на мавров и многократно умножены в числе.

[10] Не путать с уличными комедиантами-акробатами, ставшими так прозываться с XVI в.  

[11] История французской литературы. Т. I. М.—Л., 1946. с. 37.

[12] См. op. cit. с. 53.

[13] Он же провансальский (южнофранцузский).

[14] Научное издание, по единственной сохранившейся рукописи, предпринял Поль Мейе: La chanson de la croisade contre les Albigeois / Par P. Meyer. T. I—II. Paris, 1875, 1879. В первый том вошла «Песнь…» в оригинале, во второй — прозаический перевод на современный французский. Русские поэт. переводы осуществлены в 2010 и 2011 гг.

[15] Встречающееся далее это определение следует понимать так же.

[16] Destinée — судьба.

[17] Краткое изложение, обзор.

​

​

​

​© Pierre Legrand | Пьер Легран, 2024

​

​​

​

​

​

​

​

​

​​

​​

Читайте далее в PDF

​

​