Préface

 

     О Великой французской революции в последние десятилетия пишут мало и редко. Кровь Марата со стилета Шарлотты Корде брызнула на старый номер L’Ami du Peuple, лежавший на столике ванны революционера. Его сестра, Альбертина Мара, сохранила листки этой газеты и передала в коллекцию патриотических документов полковника Морена. По иронии истории, после смерти полковника его собрание оказалось у графа де Ля Трудайера, который, обнаружив газету Марата, поспешил избавиться от «кровавых листков», отдав их отцу А. Франса, в архиве которого они и сохранились до наших дней.

​

     Для современного обывателя вся история Французской революции – кровавые листки, от которых он рад бы избавиться, даже не находясь не в малейшем родстве ни с одним графом. Таковы результаты воздействия масс-культурной пропаганды, особенно сетевой, где пишут о Революции только памфлеты и негативные малограмотные заметки.

​

     Не лучше ситуация в печати: последние заслуживающие внимания публикации на русском языке вышли без малого тридцать лет назад[1]. Далее нет ничего, за исключением недобросовестных перепечаток плохих старорежимных переводов французских авторов XIX в. Типичный пример – работа Ламартина[2]. В процессе неблестящего перевода и цензурных правок 1871-72 гг., восьмитомник сжался до четырех томов. Современная перепечатка, вырезав все неудобные места, тем самым исказив контекст, урезала труд до двух, и снабдила изумительным, в своем тенденциозном идеологическом идиотизме, анонсом, где автор повышался до премьер-министра в правительстве 1848 г., а Робеспьер причислялся к жирондистам. И все это с целью превратить и без того не беспристрастный труд, подвергнутый разгромной критике сразу после выхода в 1847 г., в реакционную галиматью. Подобные издания перемежают откровенно пропагандистскими сочинениями и редкими научными статьями, выдержанными в духе господствующей идеологии, не отличающимися ни глубиной мысли, ни богатством задействованного материала. Эта духовная нищета отчасти компенсируется богатым наследием советской школы Французской революции – работами Манфреда, Далина, Захера etc., плюс сделанными тогда переводами лучших французских историков. Но эта литература находится в орбите внимания исключительно специалистов, поскольку давно не переиздавалась и не ангажируется простому читателю.

   

     Во Франции и по сей день непревзойденными остаются работы Франсуа-Альфонса Олара, Жана Жореса, Альбера Матьеза, Жоржа Лефевра и Альбера Собуля. Олар и его последователи, в первую очередь Ф. Брэш, собрали и обобщили неизмеримую массу фактического материала. Жорес издал монументальный, свободный от идеализма, объективный (с некоторыми оговорками) труд, основанный на огромном количестве печатного и архивного материала[3]. Матьез и Лефевр создали современную, акцентированную на социально-экономических аспектах, модель изучения революционных событий, а Собуль довел ее до совершенства. Стоит отметить также Пьера Карона, своими скрупулезными работами развенчавшего черные мифы о Революции, вроде террора или «сентябрьской резни»[4]. До сих пор школа Матьеза–Собуля задает тон в историографии Французской революции. Последующие исследователи, в большинстве своем, не привлекали такого внимания, пытаясь, временами, добиться последнего экстравагантностью, как например, Жак Годшо, автор «Революций»[5], рассматривающий Революцию как эпизод некоей «атлантической истории», с идеей которой он долго носился, и за что был нещадно критикован Собулем и нашим ведущим специалистом по истории Французской революции Албертом Манфредом, на исторической конференции в Дижоне в 1976 г.

 

     Последние десятилетия наблюдался застой, вызванный друатистскими[6] тенденциями в обществе, породившими ревизионистскую струю, авторы которой повторяют столетней давности маразмы Тэна[7] и Мадлена, лишенные, в духе текущего времени, последних остатков приличия. Апофеозом их стал сборник пасквилей «Черная книга Французской революции», написанный дюжиной далеких от истории, как науки, пропагандистов под редакцией доминиканского монаха. Трое историков, обманом вовлеченных в проект, по выражению журналиста Le Monde «поставили под сомнение свою репутацию участием в этом борделе». Пасквиль, дошедший в своем мракобесии не только до отрицания идей и идеалов Революции, до сих пор остающихся девизом Французской республики, но и до предания анафеме всей философии эпохи Просвещения, ожидаемо нашел ледяное презрение прессы и неприятие масс, на которые был, в первую очередь, рассчитан. В этом отношении Франция выгодно отличается от ряда стран, где подобные инвективы пользуются популярностью у слабобразованной, в историческом и гражданском плане, публики.

 

     Из собственно научных общих работ последнего времени можно припомнить посвященный 220-летию Революции сборник статей «Французская революция. История по-прежнему жива»[8] под редакцией Мишеля Бьяра, с предисловием последователя Собуля Мишеля Вовеля. Попурри из узкоспециальных статей и этюдов, малопонятных массовому неофиту. Для последнего пишутся и переиздаются брошюры вроде вышедшей в серии Que sais-je ? («Что я знаю?») «Французской революции»[9], написанной весьма посредственными историками[10], с целью не столько просвещения читателя, сколько создания у него тенденциозного мнения о Революции. Здесь мы вернулись к ранее изложенному тезису о синдроме кровавых листков, отпугивающего рядового читателя от этой великой темы.

​

     Такая ситуация навела нас на мысль о создании нескольких notionnel[11] текстов для русского читателя, доступно и объективно освещающих основные периоды Французской революции. Нескольких, поскольку в 50–100 страниц А5 трудно вместить, даже в очень сжатой форме, все описание этого грандиозного периода истории человечества.

 

     Представленный здесь третий очерк охватывает самый бурный период Революции – от казни короля до конца 1793 года, – когда Франция находилась на грани распада, и чуть ранее родившийся девиз Vivre libre ou mourir[12] стал абсолютно реальным, без тени пафоса и преувеличения – Республика должна была победить иди умереть. Этот девиз увековечен на камне памятника Национальному Конвенту в центральном нефе Пантеона, и в нетленных страницах истории, которых мы коснемся в этом тексте.

​

​

Конвент

 

     Почти вся история Первой Республики, в ее демократическом виде – до сформирования олигархической Директории, неразрывно связана с Национальным Конвентом. Ни одно народное представительство не играло в истории такой огромной роли, как Конвент. И пусть начало его работы выходит немного за рамки хронологии нашего текста, тем не менее, уделим ему немного внимания, поскольку это облегчит понимание последующих событий.

 

     Август 1792 г. Начинался четвертый год Революции. Восторги по поводу Свободы и Равенства постепенно стихали, за нереализованностью последнего. Цены росли, ассигнаты девальвировали, давно превысив сумму своего обеспечения. Санкюлоты[14], чьими руками совершалась Революция, бедствовали и голодали. Несмотря на популярный лозунг «аристократов на фонарь!»[15] земля оставалась у дворян, и основные сеньериальные повинности сохранились в законной силе, как при старом режиме, с той лишь разницей, что их можно было выкупить по, зачастую, недоступной цене, что de facto сохраняло status quo. Лишь незначительная часть крестьянства превратила свои цензивы в частную собственность. Подавляющее влияние в Законодательной ассамблее принадлежало уютно устроившимся в  тени конституционной монархии фёйянам[16] – блоку «либеральных» дворян и крупных финансовых буржуа, уравнявших себя в правах с первыми. Эти люди   нажили состояния еще при Старом режиме, а теперь удвоили и утроили их. Ныне модно оплакивать Антуана Лавуазье, как жертву пресловутого террора. Но не следует забывать, что выдающийся химик был еще махровым откупщиком, за что и был наказан по закону. Повсеместно буржуазия занимала место аристократов, присваивая себеих привилегии[17]. Народ чувствовал себя обманутым.

​

     Большое беспокойство вызывал король, чьего свержения не допускали фейяны, и не осмеливались требовать жирондисты, даже после того, как он воспользовался ими для объявления войны, и затем удалил их из правительства. Впервые монарх Франции начинал войну в надежде на поражение своих армий, и восстановление абсолютизма имперскими штыками, пусть и ценой унизительных территориальных потерь. 27 августа 1791 г., после Вареннского вояжа короля, его братья встретились в Пильнице с Леопольдом Габсбургом и прусским королем, после чего последние издали знаменитую декларацию, где недвусмысленно обещали использовать военную силу для восстановления прежнего положения французского короля[18]. Но осторожный Леопольд не спешил ввязываться в войну с Францией, несмотря на заверения Луи XVI, что французская армия не продержится полкомпании. Учредительная ассамблея сама подтолкнула австрийца, заставив Луи (декретом 25 января 1792 г.) требовать от Леопольда разрыва Пильницкой декларации. В ответ, 7 февраля 1792 г. в Берлине, столице европейского политического распутства, император и Фридрих-Вильгельм прусский, всегда готовый, как и всякий пруссак, урвать незаслуженный кусок (в следующем году они с Екатериной порвут Польшу, забыв поделиться с Габсбургом), подпишут очередной антифранцузский complot[19]. Стороны обещают выставить стотысячную армию и требовать от Франции отвода своих войск от границы, возврата папских владений (Авиньона и Кона-Венсена), гарантии монархии и восстановления сеньериальных прав «эльзасских князей». О территориальных претензиях самих монархов-альтруистов пока прямо не сказано, но то секрет полишинеля, что австриец планирует захватить Фландрию, пруссак – Альзас. Здесь очень кстати для Луи и роялистов-эмигрантов, свивших гнездо в Кобленце, Леопольд отправился на суд того, кого он представлял на земле, а его не обремененного талантами преемника Франца II не преследовали реминисценции былых поражений от французов. Война стала неизбежной, и Собрание опередило врагов, объявив ее «королю Венгрии и Богемии» 20 апреля[20]. Так началась война, призванная спасти Луи XVI, но в итоге покончившая с ним[21].

​

     Рошамбо, едва вступив в Бельгию, потерпел неудачу у Турнэ и вскоре подал в отставку. Люкнер самовольно отступил, а Лафайет только и думал, как двинуть войска на Париж. Австрийцы и пруссаки, закончив сосредоточение сил, 19 августа вторглись на территорию Франции. Соблюдением «законов войны» они себя ничуть не утруждали, оставляя за собой выжженную землю и разграбленные деревни. Швед Ферзен – австрийский шпион, организатор Вареннского побега короля, не по-дружески тепло относившийся к его жене Антуанетте, заклятый враг Революции, словом, персонаж, которого трудно заподозрить в симпатии к Франции и нелюбви к австро-прусским интервентам, дает такую картину некогда цветущей Шампани: «целые деревни опустошены, многим домам причинен непоправимый ущерб. Этот край являет сейчас зрелище полного разгрома и опустошения… бедствия местных жителей ужасающи»[22]. Во французской печати появилась гравюра, изображающая прусского и австрийского монархов с герцогом Брауншвейгом (командующим армии пруссаков), с ироничной надписью Trium-gueusat[23].

​

  Брауншвейг (или, по-французски, Брюсвик), в целях устрашения «мятежников», с чисто немецкой непосредственностью сочинил манифест, где грозился вырезать всех французов, что станут у него на пути, и превратить в руины Париж, если королю Франции будет нанесен хоть малейший ущерб. Манифест вызвал естественный гнев французов, и дни Луи были сочтены. Конечно, не следует считать глупую выходку немца единственной причиной крушения французской монархии. Манифест стал лишь последней каплей, ускорившей развязку. К тому времени уже известно о предательстве короля, о его переписке с врагами французской нации, о маневрах Лафайета, предлагавшего Антуанетте бросить войска, вверенные ему для защиты отечества, на Париж, –  выручать короля. Последний отказался, поскольку доверял не маркизу, а немцам. Тем временем в салоне мадам де Сталь, роялистском притоне Парижа, с нетерпением ожидали прихода варварских орд к стенам столицы.

​

     С 3 августа Париж гудит набатом. Секции[24] и федераты[25], исполненные негодования, требуют от Собрания низложения короля, созыва Конвента на основе всеобщего голосования, осуждения Лафайета. Но депутаты находятся под влиянием фейянов и примкнувшим к ним, в данных вопросах, жирондистов. 8 августа в Собрании не проходит предложение предать суду Лафайета, а 9-го оно не принимает никакого решения по королю. Терпение народа лопнуло, и в ночь на 10 августа секции призвали к оружию. Ударил набат. Готового стрелять в народ командира национальной гвардии, преемника Лафайета, маркиза де Манда вызвали в ратушу для объяснений, а затем арестовали (по пути в тюрьму он был убит). Утром революционная Коммуна, отстранившая прежний Генеральный совет муниципалитета, назначила новым командующим гвардии Сантера, командира гвардии Сент-Антуанского предместья, активного участника событий на Марсовом поле. Вскоре начался штурм Тюильри, в котором уже не было короля – тот бежал под защиту Собрания. Дворец был взят, и Законодательная ассамблея вынужденно декретировала отстранение короля от власти. 21 января следующего года он будет казнен. Лафайет пытался побудить свою армию к мятежу, но, не добившись успеха, 19 августа бежал из страны (улизнул из лагеря под Седаном) и вскоре «попал в плен» к австрийцам.

     

     Практически никто из известных на тот момент фигур революции, за исключением Эбера и Бийо-Варенна, не проявил себя 10 августа. Все сделали парижские секции при помощи федератов. Парижская коммуна стала грозной силой, с которой считалось теперь даже Собрание, и которая оставалась главным выразителем интересов санкюлотов. Народ – суверен, носитель верховной власти, проявил свою волю, рассудил судьбу Франции. Так будет еще 2 июня и 5 сентября 1793 г., когда знаменитые революционные дни поднимут Республику на новую высоту, и заставят трепетать европейских тиранов и дельцов Сити.

​

     Уже на следующий день декрет Законодательной ассамблеи отменил деление граждан на активных и пассивных[26]. Парижские секции сделали это еще до восстания, по примеру секции Французского театра, отменившей деление граждан 27 июля, но теперь эта отмена приобрела силу центрального закона. Непрерывные заседания секций и Генерального совета Коммуны стали главным оружием санкюлотов Парижа: залы собраний секций были открыты днем и ночью, мобилизуя парижан и позволяя быстро реагировать на изменения политической ситуации. Не следует, конечно, думать, что люди находились в собраниях без сна и отдыха. Например, в ночь на 2 июня, вооруженные граждане, находившиеся на ногах с 6 часов утра, были распущены в час ночи Революционным комитетом, по предложению Генерального совета[27], который приостановил свое собрание в 4 часа утра, и собрался вновь в 9 часов[28].

​

      Величие момента едва ли отразилось на серости будней. Свержение монархии 10 августа 1792 г., и провозглашение Республики не облегчило положение народа. Взятие Тюильри, как и взятие Бастилии, вызвало необыкновенно сильный подъем патриотизма, но не принесло кардинальных перемен, за исключением смены власти фейянов Барнава и Лафайета на власть жирондистов Бриссо и Ролана, представлявших торгово-промышленную буржуазию и нуворишей-спекулянтов. Сторонников свободы для избранных сменили апологеты свободы без равенства. Свободу они понимали исключительно как свободу наживы, бесконтрольной и ничем не ограниченной, не терпящей никакого вмешательства, по сути – экономической анархии, выгодной только буржуазии, в ущерб всем остальным классам общества.  «Мы уничтожили королевскую власть и, foutre[29], допускаем возвышение на ее месте еще более гнусной тирании», – возмущался Эбер в конце декабря[30].

​

     Жирондисты, трусливо отсидевшись в стороне 10 августа, тут же присвоили себе звание ниспровергателей тирании, с которой так долго мирились и которую пытались сохранить даже теперь (спасая, всеми способами, короля). Пользуясь политической маргинальностью основной массы дезорганизованного Собрания, Жиронда захватывает власть. Во вновь созданном правительстве, Временном исполнительном совете – жирондисты Ролан, Серван и Клавьер (соответственно, внутренних дел, военный и финансов), близкие к Жиронде Монж (морской министр) и Лебрен (иностранных дел), из монтаньяров только Дантон (министр юстиции), популярность которого нельзя было игнорировать, и присутствие которого создавало видимость плюрализма в правительстве. Экономическое положение продолжило ухудшаться. Курс ассигнатов с 72% в августе 1792 г., упал до 51% в январе, и 40% в марте 1793 г. Национально собрание до роспуска успело провести ряд декретов в пользу крестьян: закон 25 августа[31] требовал от бывших сеньеров предъявления акта инфеодации – документа о передаче манса крестьянину с перечнем цензуальных повинностей последнего. Только в этом случае дворяне имели право на получение повинностей и плату за их выкуп. Такие акты сохранились далеко не у всех сеньоров, и крестьяне не актированных фьефов освобождались от повинностей бесплатно. Прочие должны были по-прежнему выкупать повинности. 2 сентября, по проекту жирондиста Нефшато, был принят декрет о продаже национальных имуществ мелкими участками или сдачу их в бессрочную аренду. Это был ловкий предвыборный трюк, чтобы привлечь на свою сторону крестьян – мелких собственников. Действительно, в сельских местностях жирондисты получили явное преимущество перед монтаньярами. После выборов Жиронда перестала нуждаться в поддержке крестьянства, а крупные землевладельцы, стоящие за ней, наоборот, требовали продажи только крупными участками, недоступными мелким покупателям, и уже 11 ноября жирондисты добились в Конвенте приостановки действия декрета. Аграрный вопрос оставался нерешенным.

   

     21 сентября, на следующий день после исторической победы французской армии над пруссаками при Вальми, начал свою работу новый законодательный орган, созванный взамен распущенной ассамблеи – Национальный Конвент. Он был избран, впервые в истории, на основании всеобщего избирательного права для мужчин от 21 года (кроме граждан, находящихся в постоянном услужении у частных лиц). Собрание представляли 749 депутатов от 83 департаментов, плюс 34 от колоний, из которых добрались до Парижа лишь 18. Основную массу, около 500, составляли, избранные в основном в сельских местностях, депутаты, не имеющие четкой политической ориентации. Их прозвали Marais – Болото. «Болотные жабы» поначалу подпали под влияние жирондистов, коих было 169, и которые теперь занимали правое от председателя крыло зала. Виктор Гюго, сам избиравшийся членом Собрания второй Республики в 1848 г., несколько высокопарно назвал Жиронду «партией мыслителей и философов». Но суть их философии сводилась к бесконтрольной наживе, выражавшейся в пресловутом принципе laisser faire, laisser passer[32], который они подавали как панацею, и твердили как мантру. Чуть больше сотни депутатов представляли Montagne (Гору). Их число постепенно росло за счет прозелитов из Болота и Жиронды, примером которых может служить Бертран Барер, примыкавший когда-то к фейянам, затем к жирондистам, в Конвенте начавший с Болота и постепенно сместившийся к Горе.

​

      Здесь стоит обратить больше внимания на определения политического спектра. В широком смысле якобинцы – все левые партии Революции (включая Кордельеров). Это отнюдь не относится к жирондистам и фейянам, состоявшим когда-то в Якобинском клубе. В Законодательной ассамблее слева сидели и жирондисты, и якобинцы. Последние занимали галерку, за что и получили прозвище Гора. В Конвенте Жиронда перебралась в подобающее ей правое крыло, а почти все монтаньяры были якобинцами или кордельерами. Но имелись и исключения, как тот же Барер, никогда не появлявшийся в Якобинском клубе. В свою очередь далеко не все якобинцы были монтаньярами, поскольку последними могли стать только депутаты Конвента. Такие яркие личности Революции, как издатель радикальной газеты Père Duchesne Жак-Рене Эбер, прокурор-синдик Парижской коммуны Пьер-Гаспар Шомет, неистовый кюре Жак Ру, не были представлены в Конвенте[33]. Тем не менее, ряды Горы выглядели впечатляюще: Жан-Поль Марат, Максимилиан Робеспьер, вернувшийся в ряды Собрания после отсутствия в Законодательной ассамблее, поскольку не мог быть туда избран как депутат Учредительной, Сен-Жюст, преодолевший, наконец, возрастной ценз, их верный друг Жорж Кутон, Жорж Дантон, еще не утративший революционного пыла.

​

     Избранный в условиях интервенции и мятежей контрреволюционеров, Конвент был наделен широчайшими полномочиями, сочетая в себе законодательную и исполнительную власть. Последнюю – в лице комитетов и комиссий, которые он назначал из числа своих депутатов. Мощным инструментом исполнения декретов Конвента служил институт комиссаров, наделенных, как выразился Матьез, проконсульскими полномочиями[34]. Комиссары также назначались из числа членов Собрания. В неимоверно напряженные дни осени 1793 г. временами в Конвенте заседало не более 200 депутатов – остальные пребывали в миссиях на фронте и в департаментах.

​

     Конвент заседал, поначалу, в Манеже, унаследованном от предыдущих Собраний. Там решилась судьба короля, когда 27 ноября Сен-Жюст произнес: «быть королем – уже преступление… нельзя безнаказанно царствовать»[35]. Затем Конвент переехал в зал королевского театра в Тюильри. Именно здесь суждено было разыграться величайшей драме Революции.

​

     Здесь кипели настоящие страсти. 2 июня дантонист Лежандр, бывший мясник, едва не сбрасывает с трибуны жирондиста Ланжюинэ, огульно обвиняющего Коммуну. 10 апреля Гаде выступает с грязными намеками в адрес всяких crapauds, намекая на несколько жабье лицо Марата, готовя почву под его арест. На что тот кричит с места: «Заткнись, подлец!» Тогда же, в длинной речи, Робеспьер громит жирондистов, среди прочего, упоминая об их неблаговидной роли в событиях 10 августа, когда те всячески мешали Революции, а затем тут же начали клеветать на Коммуну. В ответ Верньо, самый красноречивый и язвительный из жирондистов[36], заявляет: «Я не был 10 августа [у Тюильри], Робеспьер, когда ты прятался в своем подвале»[37]. Ложь, как и многое у Верньо, но не лишенная крупицы истины, если вспомнить, что Робеспьер не проявил тогда должной активности. 27 июня, тот же Верньо, торопя очередной дискурс Робеспьера, требует сделать вывод. В ответ получает знаменитое «Я сделаю вывод против вас». Робеспьер обратил эти слова ко всем жирондистам и перечислил длинный ряд обвинений. На сей раз последнее слово осталось за ним: спустя несколько дней вожаков Жиронды удалили из Конвента. Но это произойдет лишь 2 июня, а в начале 1793 года жирондисты чувствовали себя в Париже уютно.

 

___________________________________________________ 

​

[1] Гусейнов Е. Кожокин Е. Ревякин А. Туган-Барановский Д. Буржуазия и Великая французская революция. М., 1989.

[2] Ламартин А. История Жирондистов. 2 тома. М., 2013. 

[3] Jaurès J. Histoire socialiste de la Révolution française. Paris, 1901–1903; Под редакцией А. Матьеза издавался в 1922–1924; под редакцией А. Собуля, с пояснениями и восстановленными примечаниями: Jaurès J. Histoire socialiste de la Révolution française. Paris, 1969–1972. 6 vol. Переиздан в 1983–1986. Русский перевод издания: Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. М., 1977–1983. в 6 (7) томах.  

[4] Caron P. Les massacres de Septembre. Paris, 1935.

[5] Последнее издание: Godechot J. Les Révolutions. Paris, 1986.

[6] От droitisme – правизна, поправение политического спектра и электората, голосующего за чуждых его интересам представителей правой.  

[7] Современник Тэна Д. Гийом так характеризует того в письме Кропоткину: «Я давно уже тебя предупреждал, что Тэн абсолютно скомпрометирован как историк и что ссылаться на его мнение и его мнимые труды – значит компрометировать самого себя». Кропоткин П. Великая французская революция 1789–1793. М., 1979. с. 473.

[8] La Révolution française. Une histoire toujours vivante. Sous la direction de M. Biard. Paris, 2010. 

[9] Bluche F., Rials S., Tulard J. La Révolution française. Paris, 1989. Переиздание 2004.

[10] Блюш, в данном случае, Фредерик, а не Франсуа, бывший ведущим исследователем истории Франции XVII в. Фредерик же сподобился лишь на тенденциозный опус о «сентябрьской резне» 1792 г., где обвинил Пьера Карона, автора исчерпывающего исследования этой темы, в игнорировании (!) непроверенных эпистолярных источников, слухов и сплетен. 

[11] Познавательных.

[12] «Жить свободным или умереть».

[13] Речь Лекуантра, депутата от Версаля, произнесенную в Конвенте 28 плювиоза II года (16 февраля 1794 г.) см.: Gazette Nationale ou Le Moniteur universel // Réimpression de l'Ancien Moniteur. t. XIX. Paris, 1841. p. 496.

[14] Les sans-culottes – прозвище городских пролетариев и мелких ремесленников, не использовавших наемного труда. Буквально «бескюлотные»; кюлот – короткие штаны, носимые дворянами и буржуа. В бранном смысле «бесштанные». Из презрительной клички превратилось в гордое самоназвание революционеров. Дополнительные дни революционного календаря были названы санкюлотидами.   [15] Строка из революционной песни Ça ira !

[16] Из 746 мест в ассамблее более 200 принадлежало фейянам и 400 «независимым», зачастую зависимым от первых. 

[17] Весьма показателен в этом плане адрес национальному собранию, направленный абитанами (жителями) Бельфора 7 мая 1792 г. Его полный текст см.: Саньяк Ф. Гражданское законодательство французской революции. М., 1928. с. 348–349. 

[18] Recueil des principaux traités… conclus par les puissances de L’Europe / par G. de Martens. t. V. Gottingue, 1795. p. 35.

[19] Ibid. p. 77–80.

[20] Collection générale des loix, proclamations, instructions et autres actes du pouvoir exécutif. t. VIII. Paris, 1793. p. 443–444.

[21] О событиях 1792 г. подробней изложено в предыдущем нашем очерке: П. Легран. Рождение Республики.

[22] Цит. по: Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. Т. III. М., 1979. с. 229.

[23] Триумгёзат. Игра слов: triumvirate (триумвират) и gueuse (негодяй, сброд).    

[24] По декрету Учредительного собрания 21 мая 1790 г. Париж был разделен на 48 секций – выборных округов, ставших самоуправляемыми единицами. Высшим органом самоуправления столицы становится Парижская коммуна. С лета 1792 г. до Жерминаля II г. секции и Коммуна являлись могучим орудием воздействия на Конвент и процесс Революции.

[25] Делегаты департаментов, съехавшиеся в Париж на праздник Федерации (впервые состоялся 14 июля 1790 г.), и остававшиеся там в течение продолжительного периода. Наравне с наиболее революционными секциями (Моконсей, Канз-Вэн etc.) оказали решающее влияние на события 10 августа. 

[26] То есть имевших и не имевших права голоса (определялось имущественным цензом, как в Англии и Североамериканских штатах).

[27] Histoire parlementaire de la Révolution française, ou Journal des assemblées nationales depuis 1789 jusqu'en 1815 / par Buchez et P. Roux. t. XXVII. Paris, 1836. p. 359.

[28] Ibid. 360.

[29] Действенное грубое выражение, почти непечатное. В текстах XIX в., цитировавших Père Duchesne, обычно опускалось (f…e). В русских переводах приводится как «черт возьми». Мы, ради сохранения колорита замечательных текстов Эбера, будем приводить это слово в оригинале.     

[30] Père Duchesne. № 202. 1792.

[31] Collection générale des loix, proclamations, instructions… t. X. p. 611–616.

[32] Идиома, означающая «пусть все происходит само по себе», «будь что будет». Введена в оборот физиократами школы Кенэ, ратовавшими за отмену регламентации торговли и промышленности при Старом режиме. В революционный период понималась как полная независимость буржуазии от какого-либо контроля, что в условиях инфляции, саботажа и интервенции приводило к экономической анархии.

[33] Это были истинные революционеры, народные трибуны, отстаивавшие права санкюлотов. Шомет и Эбер первыми поставили подписи под петицией 17 июля 1791 г. на Марсовом поле (об отрешении короля после его Вареннского побега; участники выступления были расстреляны по приказу «адского Мотье» – Лафайета), тогда как никого из видных якобинцев там не было. 

[34] 9 апреля 1793 г. принят декрет о полномочиях комиссаров в армии, декретом 17 июля их решениям придается сила временных законов.   

[35] Œuvres de Saint-Just / par Jean Gratien. Clichy, 1946. p. 124. 

[36] Это он сказал: «Дайте Кутону стакан крови – он жаждет».

[37] Buchez et P. Roux. t. XXV. p. 334, 339, 376.

​

​

© Pierre Legrand | Пьер Легран, 2019

​​​​​​​​​

​

​

​

​

​

​

​

​

Читать полностью в PDF с иллюстрациями, картами, etc.

​