Там же, где его могли уличить, или где дело касалось широко известных мнений (не обязательно бесспорных), он безоговорочно к ним присоединялся, как например «Я уже говорил, что был весьма поражен сходством стана [фигуры] Наполеона со всеми печатными, и тогда везде продаваемыми, изображениями его»[1]. Копеечный мещанский лубок, карикатурно отражающий облик Наполеона, для Давыдова конечная истина (как «библия дураков» для сегодняшних болванов), в которой усомниться он даже не смеет, и тут же видит в Наполеоне персонажа того лубка.

​

     Подобна вышесказанному ситуация с прочими лицами: Давыдов находился под влиянием антифранцузской пропаганды, как русской, так и, особенно, английской — он какое-то время состоял в эпистолярных сношениях с Вальтер-Скоттом[2], больше всего запятнавшим свою репутацию клеветой на Наполеона. Поэтому всех французов гусар рисует черными уничижительными красками. А если и вынужденно хвалит, повторяя авторитетные мнения относительно бесспорных чьих-либо достоинств, то тут же добавляет какую-нибудь пошлую неаргументированную дискредитирующую деталь. Например, описывая, с нескрываемой завистью, эффектный облик Мюрата в карусельном[3] мундире, он тут же добавляет, что носил его Жоашэн[4] «с кокетством», а отдавая должное ему, как военачальнику, тут же пытается дезонорить[5] его: «Но известно также, что, при этом рыцарском духе, дарования его ограничивались яростью в сечах, картинною наружностью и одним навыком механического построения громад кавалерии и действием ими на пункты, указанные Наполеоном»[6]. Делает он это апрантивно, поскольку все перечисленное можно отнести скорее к достоинствам.

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

 

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

 

Жоашэн Мюрат (Ф. Жерар, 1805. Мюзэ де л’Арме)

 

     Впрочем, быть может, это такой завуалированный панегирик именитому маршалу, мысль между строк, которую он боится высказать явно, эвентуально следуя капризам толпы. Что при всей своей промокаемости,  Давыдов был неглуп, и сам мог рассмотреть латентную мысль, заложенную в изречение противоположной тональности, говорит эпизод с фразой Наполеона в адрес Бенигсена: J'ai toujours admiré votre talent, votre prudence encore plus[7] («Я всегда удивлялся вашему таланту, вашей осторожности еще больше»). Гусар сразу узрел иронию императора, намекавшего на трусоватость и нерешительность наивного немца: «Самолюбие почтенного старца-воина приняло эту полуэпиграмму за полный мадригал <…> Беннингсен рассказывал мне это несколько раз и каждый раз с новым удовольствием»[8]. Подспудно издеваясь уже над Англией, Давыдов приводит слова французской песни Le radeau («Плот»), которые можно перевести как

​

Англия испугалась этого плóта

Больше, чем целого флота.

​

     Речь шла о плоте посреди Немана, на котором решилась судьба Европы, похвалить который значило получить обструкцию «патриотов», истово забивавших свой народ на европейских полях, в угоду лондонской олигархии и своим шкурным интересам.

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

     Предок «отца народа» Вильгельма II, Фридрих II —бесталанный  замухрышка, прозванный каким-то чудаком «великим». Замечательны о нем сказанные слова в к/ф Le retour de Casanova: «Король Пруссии? Он вот такого роста [показывает на дюйм выше столешницы], если засунуть ему в задницу редис, ботва будет волочиться по земле» (Мюзэ Карнавале)

​

     Зато совершенно явно и недвусмысленно Давыдов рассыпается в реверансах… прусскому королю[9], славословя «этого истинного отца своего народа, этого добродетельнейшей жизни человека!»[10] Этот ничтожный человечек пытался расплатиться с Наполеоном за право оставаться королем, «честью» своей жены Луизы[11]. А свой любимый народ он и его друзья-союзники называли «народной сволочью»[12]. Именно тогда, в Тильзите, Наполеон изрек свои легендарные слова о Пруссии: «Подлый король, подлая нация, подлая армия, держава, которая всех обманывала и которая не заслуживает существования»[13]. Но увещевания лицемерного и недалекого Александра, копавшего могилу текущим и будущим поколениям своих несчастных подданных, и продолжительный тет-а-тет с Луизой, размягчили волю Наполеона, и он сделал ошибку, о которой потом жалел[14]. Culpam[15] Наполеона исправят лишь в 1947[16] г., когда на месте подлой Пруссии к тому времени давно вырастет и будет ужасать весь мир куда меньше заслуживающая существования держава, с еще более подлыми нацией и армией, злодеяния которых до сих пор заставляют содрогаться разум. И такому подлецу Давыдов поет дифирамбы. Происхождение этой эскапады, не находящей ныне никакого de rémission[17], во все той же промокаемости имярека, — на сей раз он напитался германофильскими настроениями[18], побулькивающими в наиболее палеолитной части российского дворянства со времен первого немца, занявшего российский престол.

​

     Чтобы закончить с этическим и литературно-историческим портретом Давыдова, и перейти к его словесному портрету Наполеона, остается прояснить отношение первого ко второму. Гусар отзывается о полководце с большим пиететом, но пытается, местами, спорить  со строками его мемуаров. Например, яростно опровергает утверждение «Во время Аустерлицкой, Иенской, Фридландской и Московской кампаний ни одна эстафета не была перехвачена, ни один обоз с больными не был взят»[19] Давыдова это утверждение очень задевает, и он бросается в бой с тенью Великого, попутно нарекая себя новым Леонидом, а Наполеона, соответственно — Ксерксом. Разумеется, в мемуарном смысле, не в военно-историческом, на что не хватило бы наглости даже у такого фанфарона, как Давыдов.

​

     Суть обиды в том, что его незаслуженно лишили звания убийцы беспомощных раненных и истребителя курьеров. Резюмируя, если Наполеон здесь допустил аберрацию фактов, то только чтобы обелить Давыдова. Однако и на сей раз вруном оказывается напрасно возмущавшийся гусар, поскольку сам же признает, что до взятия французами Москвы никакого «партизанского» движения не было и в помине, а в работе Наполеона значится Dans sa marche sur Moscou[20]. Здесь автор начинает софистически мучиться над вопросом, как перевести «марш»: «марш, движение» или «кампания». Для последнего есть слово campagne. Но и будь там семантика этого слова, все равно речь шла о наступлении, движении к Москве, ибо говоря о всей кампании 1812 г., Наполеон написал бы campagne  de Moscou. Гусар здесь вновь завирается. Наполеон в ту кампанию не проиграл ни одного сражения. Львиную долю потерь французы понесли от голода и холода, а не в бою. Все попавшие в плен были едва живыми калеками. А безвестный диверсант, перехвативший дюжину обозов с теми калеками, да порубивший их вдесятеро больше по зимним дорогам, пытается доказать читателю, что де это он извел тысячи французов и прогнал «антихриста» за Неман. Да еще чуть было в плен его не взял (есть у прототипа Ржевского и такой анекдот). Впрочем, все это не мешает ему восхищаться Старой гвардией, отгонявшей казаков, как назойливых мух.

​

     Наконец, он породил еще один анекдот, ныне модный у кухонных историков: о том, что не мороз губил французов. Этот «тезис» требует отдельной деструкции, пока отметим лишь что основа давыдовского расследования — таблица температур, замеренных… обсерваторией Вильно[21], причем лишь до 16 ноября — то есть до начала действительно страшных морозов. Он утверждает, что такие же температуры стояли в Московской и Смоленской губерниях, отмечая приблизительно одинаковую широтность этих регионов, для чего как бы невзначай приводит их географические координаты[22]. На этом закончим разбор гусарских мистификаций, и вернемся к основному вопросу.

                

     В свете нашей профильной проблемы стоит напомнить, что «Тильзит» Давыдов писал 32 года спустя (первая публикация в 1839 г.) и, по его же словам, многие детали выпали из его памяти. Например, он не помнил, в каком мундире приехал Наполеон на первую встречу с Александром[23]. И, очевидно, восполнял пробелы тенденциозными клише, как в случае с лубочным силуэтом Наполеона. Теперь перейдем к сценам, когда автор, его словами, встречал императора французов, точнее, к первой такой встрече. Зная характер автора, легко предположить, что она была единственной (если, конечно, действительно была — это мы выясним), а упоминание о многократных видениях, никак не описанных, Давыдов приложил ради красного гусарского словца, для большего веса словам и собственной персоне в глазах читателя: «Как же, он с самим Наполеоном сколько раз виделся!»

Нам хватит единственной описанной автором сцены. Начинает он с того, что поджидал императора французов на крыльце дома в Тильзите, где обитал Александр. Наполеон подъехал в сопровождении огромной, несколько сот человек, кавалькады гвардейцев и приближенных, стремительно соскочил с лошади, и быстро вошел в дом в сопровождении всех адъютантов и маршалов, кроме Мюрата, который встретил на крыльце царского брата Константина[24], и остановился с ним поболтать. Затем следует уже упомянутые нами описание и характеристика маршала.

​

     Давыдов приводит такие бытовые детали, внушая читателю доверие к своим словам. Но вся эта сцена выглядит как приезд подвыпившей компании гусаров в загородный дом (с ампирным портиком и белыми колоннами) какой-нибудь графини. Один на входе встречает старого приятеля, прочие проникают в дом и разбредаются по картам и шампанскому. Такая сцена Давыдову знакома, стократно a posteriori. И он экстраполирует ее на дипломатическую встречу двух императоров. Что смущает в этой экстраполяции? Многое. Наличие Константина на крыльце. Что он там делал? Покурить вышел? Мюрат, вопреки этикету, откалывается от свиты и запросто болтает с братом царя. Зачем? Чтобы Давыдов мог его разглядеть и описать для потомков. Увы, описание не идет дальше широко известных портретов маршала (см. выше). Их-то автор и описал. Резюме: сцена с Мюратом и Константином полностью вымышленная.

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

 

​

​

​

     Сама ситуация, приведшая к встрече с Наполеоном на крыльце царской резиденции, в момент визита туда последнего, уже кажется натянутой и неправдоподобной. Давыдов, якобы, был послан Багратионом к какому-то безымянному чиновнику при Александре. Тут же (comment pic ![25]) он увидел вошедшего Коленкура, который «с какою-то особого рода надменной и наглой учтивостью»[26] передал приглашение Наполеона Александру посетить маневры и обед на шесть часов. «Наглость» ничем не поясняется: это очередной анекдот от нашей моськи, с целью обтявкать нового слона, что она с успехом и делает.

​

     Давыдов к шести часам уже дежурил на крыльце дома Александра. Его никто не оттеснил, не спросил, что ему надо. Не было никакой охраны. Допустим, для Наполеона такое пренебрежение собственной безопасностью выглядит вполне правдоподобно, ибо подкрепляется сотнями примеров. Но чтобы (отце)убийца Александр, знающий, как легко это делается, жил без всякой охраны — верится с трудом. Наконец, по этикету требовался почетный караул — две шеренги гвардейцев, по обе стороны лестницы. Зевакам там места просто не осталось бы. Это опять экстраполяция обычной мещанской ситуации, хорошо знакомой Давыдову, на дипломатическую, в которую он себя прописал. Далее наш Ржевский несет галопом: император вышел вместе с царем и, аккурат с нашим рассказчиком, решил s'arrêter pile[27], продолжая dialogue. И целых две минуты позировал нашему гусару. Почему так долго? Потому что в случае меньшего времени читатель усомнится, что Давыдов успел все как следует рассмотреть, а двух минут вполне достаточно. Для большего удобства император французов повернулся к нашему гусару, чтобы тот мог запечатлеть все черты, вплоть до цвета глаз[28].

​

     Легко поверю, что русский царь был скучным собеседником, но не могу представить Наполеона, разглядывающего зевак в толпе, демонстративно отвернувшись от визави, что считалось бы неприличным даже в кругу гусаров, не говоря уже о кругах дипломатических. Если бы с Наполеоном был прусский король, или еще какой немец, о которых император привык вытирать ноги, это можно было бы объяснить как демонстрацию превосходства и пренебрежения, но с русским царем он всегда был любезен, не теряя надежды вразумить его, как когда-то вразумил его отца[29].

​

     Есть множество других неувязок, натяжек и клише: мундиры, украшения и даже моральные характеристики маршалов полностью соответствуют их известным портретам. Что самое любопытное, Давыдов их сразу же узнает — Мюрата, Коленкура, Ланна, Бертье и даже пажа Марескó — хотя видит их в первый раз! Наконец, такое наблюдение: «я увидел человека малого роста, ровно двух аршин шести вершков»[30] Это округленно 169 см. Потрясающий глазомер! С точностью до вершка (4 см). Так оценит только портной, и лишь в интерьере своего ателье, где есть наметанные ориентиры. Давыдову ориентиры не нужны: он просто повторил наиболее распространенную оценку роста Наполеона, еще раз расписавшись в своей лжи. Узри гусар императора подле других персон, он бы дал его рост относительно их: например, «макушка его доставала до уха Мюрата или Александра, etc.» Вообще никаких сравнительных характеристик, естественных для живого наблюдателя, Давыдов здесь не дает. Резюмируя, вся эта сцена встречи с Наполеоном и его свитой шита белыми нитками, полностью выдумана Давыдовым, а свой портрет императора он собирательно набросал по услышанным сплетням и заметкам в чужих мемуарах, которые насобирал и прочел за прошедшие 30 лет. Но что же он «увидел»?

​

     «Я увидел человека лица чистого, слегка смугловатого, с чертами весьма регулярными [правильными]. Нос его был небольшой и прямой, на переносице которого едва была приметна весьма легкая горбинка. Волосы на голове его были не черные, но темно-русые, брови же и ресницы ближе к черному, чем к цвету головных волос, a глаза голубые, — это, при черных его ресницах, придавало его взору чрезвычайную приятность. Наконец, сколько раз ни случалось мне видеть его, я ни разу не приметил тех нахмуренных бровей, коими одаряли его тогдашние портретчики—памфлетисты»[31].

​

      К «портретчикам» мы еще вернемся, сначала проанализируем показания имярека. Как вы помните, «Наполеон анфас и в профиль» был написан ради деструкции анекдота, который родился из вышеприведенного описания. Давыдов сразу огорчил гитлеристов смуглой кожей и носом с горбинкой. Здесь он неожиданно солидарен с нашими выводами в упомянутой работе. Это все потому, что Давыдов не мог намокнуть теми этическими и этническими химерами, которыми набухли современные промокашки. Они быстро «исправили» на кожу, белую, как у шимпанзе, нос-огрызок как у Буша [см. упомянутую работу] или бушмена. Волосы по Давыдову (то бишь, его «источникам») темно-русые. Это шатен, научно изъясняясь, поскольку в антропологии нет термина «русый». Как я уже говорил, черные волосы европеоидов могут выгорать на солнце, становясь каштановыми — тезис a posteriori.

​

     Описание глаз Давыдов взял из впечатлений какой-то женщины: «глаза голубые, — это, при черных его ресницах, придавало его взору чрезвычайную приятность». Мужчина, если только он не Байрон, так не напишет. И здесь есть разумное объяснение словам наивной барышни. Очевидно, она видела его так же, как «увидел» его гусар, — при ярком летнем солнце. В таком случае глаза «меняют цвет». Например, мои чисто серые, только край радужки чуть отдает в голубой. Но на ярком солнце они становятся синего цвета. Эффект преломления света, ничего более. Если вспомнить знаменитую пророческую антиутопию «Кин-дза-дза» (или ничего о ней не зная, «нагуглить» кадры из нее), можно заметить, что у имманентно сероглазых Леонова и Яковлева глаза кажутся голубыми — это в сценах на натуре (в песках Каракумов); в сценах же без солнца, внутри помещений, у них глаза серые. У Наполеона глаза светло-карие, с зеленоватой (то есть смешанной серо-карей) внешней частью радужки. На ярком солнце они могли отдавать в серый, который экзальтированной дамочке (даже если это был Давыдов) показался голубым. Или же это просто очередное злонамеренное вранье гусара. В этом случае обсуждать нечего (даже  то, зачем  оно ему понадобилось — очевидно, кому-то угодить). В любом случае, с истиной оно не имеют ничего общего.

 

     Теперь о портретчиках: «Все, виденные мною до того времени портреты его не имели не малейшего с ним сходства. Доверяясь им, я полагал Наполеона с довольно большим и горбатым носом, черными глазами и волосами, словом— истинным типом итальянской физиономии»[32]. Вот вам вторая, точнее хронологически первая часть современного анекдота о Наполеоне, замусоленного коричневыми промокашками до дыр. Горбатый нос превратился в crochet[33], волосы — в букли, далее все в соответствии с их пещерной психологией. Cracher[34] на них.

​

     Вот афронт гусара куда интересней. Мы уже знаем, что ни на одной отентичной картине Наполеон не написан нахмуренным и со слишком ярко выраженным nez busqué. Легкую горбинку доказывают многие портреты и посмертная маска. А вот большой, как у Л. Вильсóна, не замечено нигде[35]. Где она привиделась Давыдову, если это не очередная его ложь? Да на том самом гротескном лубке, который он так восхвалял за «сходство стана». Разумеется, там «антихрист» изображался с преогромным горбатым носом сатаны. По сравнению с карикатурой нос Наполеона показался очевидцу небольшим. Неясно, каким дураком надо быть, чтобы ожидать сходства реального человека с шаржем, пусть и позиционированным как точный портрет. В одном Давыдов прав — видел он действительно только памфлеты.

​

     А что же настоящие портреты? Их Давыдов никогда не видел? Спустя 30 лет он мог встретить хоть одну их репродукцию? Возможно, хороших он так и не увидел. Здесь вспоминается, что он не раз намекал, что был в Париже в 1814 г. Однако мы склонны согласиться с теми историками, которые считают концом его «международной карьеры» дрезденскую эскападу в марте 1813 г., после чего его сослали куда-то в Малороссию, и никакого Парижа он не видел. Он не был в числе коллег, ходивших с мешками «на экскурсию» в Лувр, Тюильри, Мальмезон и Сен-Клу[36]. И не видел настоящих портретов Наполеона, как и его самого. Если бы Давыдов участвовал в грабительском нашествии на Францию[37] и дошел до Парижа, такой фанфарон, как он, написал бы целый роман о своих там похождениях. En réalité среди его рекреативных мемуаров нет никаких, посвященных этому нашествию, которое беспринципный perméable цинично назвал «прогулкой по Европе за чужой счет», и которое, в итоге, привело к тому, что «своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь,— в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат...»[38]. Восторжествовала лондонская олигархия и немецкая прусституция, ввергшие человечество в неисчислимые беды, продолжающиеся поныне. Англия, дорвавшаяся, наконец, до мирового господства (чужими руками!), вскоре отблагодарила, Крымским унижением, таскавшую для нее каштаны из огня «рыхлую полувосточную деспотию, вотчину семьи Гольштейн-Готторпов, присвоивших себе боярскую фамилию вымерших Романовых»[39].

​

     Напоследок напомним конституированные нами, на основе отентичных портретов, антропологические признаки, апаранс (apparence) Наполеона: нос относительно длинный, с горбинкой, глаза светло-карие, волосы волнистые черные, кожа скорее смуглая для француза, но отентичная для уроженца солнечного острова (не исключен и светлый оттенок). Как видим, облик далекий как от Отелло, так и от Паоли, но хорошо вписывающийся в южнофранцузский тип.

 

___________________________________ 

​

[1] Сочинения. С. 317. (здесь и далее, по умолчанию — Т. I., если не отмечено иное).

[2] Как тогда склоняли ном этого одиозного островного сочинителя.

[3] В смысле «кавалерийском» (от carrousel — выездка, «джигитовка»).

[4] Так близко транскрибируется кириллицей имя знаменитого кавальé, а вовсе не «Жоаким», как намечтали идиоты из «библии дураков», контаминировавшие его с «устоявшимся» косным произношением, и набредившие,  что с тех пор французская фонетика кардинально изменилась, к удивлению людей, французский знающих. Даже если ch читать k (что ничем не аргументировано), будет Жоакэн (см. чтение назальных).

[5] От déshonorer (дезонорé) бесчестить, порочить.

[6] Сочинения. С. 315.

[7] Ibid. С. 309.

[8] Ibidem.

[9] Ibid. С. 307—308.

[10] Ibid. С. 307.

[11] Тарле Е. Наполеон. // Сочинения в двенадцати томах. Т. VII. М., 1959. С. 192.

[12] Сочинения. С. 319.

[13] Тарле Е. op. cit. С. 191.

[14] Ibid. С. 375.

[15] Ошибку (лат. acc. casus).

[16] На четвертой, Московской, сессии Совета министров ин. дел (10 марта—24 апреля) утвержден декрет Контрольного совета  (над германией) №  46  от  25  февраля  1947  г.  о  ликвидации  прусского  государства.

[17] Прощения (фр.)

[18] И это при том, что сам он немцев презирал.

[19] Сочинения. Т. III. С. 40.

[20] Ibid. С. 50.

[21] Ibid. С. 36—37.

[22] На всякий случай напомним, что Глазго тоже находится на широте Москвы. Следовательно, по Давыдову, в Москве ср. t около +10°С в январе.

[23] Сочинения. C. 308.

[24] Это Константин пророчествовал перед Фридландским разгромом: «Государь, если вы не хотите мира, тогда дайте лучше каждому русскому солдату заряженный пистолет и прикажите им всем застрелиться. Вы получите тот же результат, какой даст вам новая (и последняя!) битва, которая откроет неминуемо ворота в вашу империю французским войскам».

[25] Как кстати пришел! (фр. разг.)

[26] Сочинения. C. 314.

[27] Внезапно остановиться (фр. разг. идиомат.)

[28] Сочинения. C. 317.

[29] Тарле Е. op. cit. С. 113—114.

[30] Сочинения. C. 317.

[31] Сочинения. C. 317.

[32] Ibid.

[33] Крошé — крючок, крюк.

[34] Крашé — плевать.

[35] В любом случае, это никак не влияет на антропологический тип Наполеона.

[36] Вот почему в Эрмитаже столько французских картин.

[37] О бесчинствах «союзников» во Франции см.: История XIX в. под ред. Лависса и Рамбо. Т. 2. М., 1938. С. 329—331.

[38] Герцен А. Собрание сочинений в тридцати томах. Т. XI. М., 1957. С. 245.

[39] Тарле Е. op. cit. С. 242.

​

​​

© Pierre Legrand | Пьер Легран, 2024​​

​

​

​